Фото из архива газеты «Кафа»

– Твои первые впечатления от СИЗО.

– Почти все попадающие в СИЗО проходят так называемый транзит. Это место, где люди сидят 10-20 дней. Это даже не карантин, функционал его определить трудно, для чего он нужен, но такова практика. Транзит находится на первом этаже СИЗО, это полуподвальный этаж, со сводчатыми потолками.

В СИЗО есть своя зоновская мифология. Арестанты друг другу рассказывают, что СИЗО построено при Екатерине. При том вид сверху на это здание представляет собой букву Е. Скорее всего, да, здание СИЗО – это дореволюционная постройка, потому что характер сводчатых потолков говорит о том, что она строилась до революции. А потом пристраивались корпуса.

За эти 2,5 года я сменил четыре камеры. В последней камере сижу уже два года. При этом все мои камеры были абсолютно разного размера: самая маленькая, в которой я сидел – двухместная и ее ширина равнялась ширине моих раскинутых рук. А сейчас я сижу в четырехместной. В ней находятся семь человек. В СИЗО переполнены многие камеры, но такое переполнение, почти в два раза, это скорее редкий случай.

Все камеры в СИЗО оборудованы туалетами.

Целый день камера закрыта, три раза в день открывается окошко, через которое выдается еда. И один раз выводят на часовую прогулку. Прогулочные дворики находятся на крыше, они разделенные.

Особых камер с какими-либо привилегиями нет. Я сижу, сидел мэр Керчи, заместитель Аксёнова, – все в абсолютно типичных общаковых камерах и рядом с ними люди, которых взяли за кражи, наркотики и убийства. Никакой исключительности нет. Единственное, считается, что общий режим сидит с общим режимом, а строгий – со строгим. Я, допустим, обвиняюсь в особо тяжком преступлении, за которое максимальный срок наказания – более десяти лет. Поэтому «заезжают» рецидивисты, либо те, кому срок по статье предусматривает более десяти лет. Принцип – по максимальному сроку наказания.

– Что тебя поразило больше всего в СИЗО?

– Когда я «заехал» в тюрьму, меня поразили несколько вещей.

Первое – это громадное количество молодежи.

Второе – громадное количество людей, заехавших, по, я так называю, народной статье, статья 228, за торговлю наркотиками, это где-то третья часть людей. Эта категория зеков всегда видна, когда в боксе-накопителе собирают этап, – это хорошо одетые молодые люди со светлым осознанным взглядом. Это торговцы амфетамином или «солями». Торговцы «черным» (так называют опиаты) выглядят попроще, они более органичны криминальному миру.

И, наконец, третье – процентов 95% молодежи, которая сидит, это безотцовщина. Я расспрашивал, однозначно: эти мальчишки воспитывались в неполных семьях.

Хочу обратить внимание на стереотип, который насаждается кинематографом: о тюремной агрессии со стороны арестантов и со стороны персонала. Этого нет абсолютно. Зеки живут, не скажу, что дружно, но отношения внутри камер, на этапах, абсолютно нормальные, с симпатией друг к другу. Меня приятно удивило, что арестанты легко делятся последним. Вот он едет на этап, у него просят сигарет, а у него последняя пачка, и он ее отдает.

Это обычные люди. Зайди на любую стройку, любую автоколонну, ты увидишь контингент, который сидит здесь. Наверняка там будет половина тех, кто прошел зону. Они веселые, с приколом и со всем таким подобным. Судьба их сюда завела. И в большей степени не потому, что в них есть агрессия, неуправляемый гнев или они патологические крадуны, а потому что в жизни не было четких ориентиров, не было хорошей мотивации и возможности для понимания, как жить, чем заниматься и куда идти дальше. Большинство молодежи, заезжающей сюда, были просто потерянные никому не нужные по жизни.

Несомненно одно: эта система тюрем не решает проблему. Она решает только одну – изоляция, только этой цели и достигает. Говорить о каком-то перевоспитании не приходится, это полный бред. Все кто попал в тюрьму по статьям за кражу и тому подобное, у тех, по большому счету, другой жизни нет. Они, во-первых, всегда будут с клеймом того, что они осуждены. А, во-вторых, тюрьма развращает ленностью. Я вот здесь впервые прочитал «Воскресенье» Толстого, он об этом хорошо пишет. Люди лежат на нарах годами, ничего не делая.

Нужно понимать, сейчас – СИЗО, а потом – лагерь. На лагере кто-то работает, конечно, но в целом тюрьма не создает у человека стимула выбраться из этого болота, из этой системы. И потом второй раз он сюда заезжает, как человек родной: ему здесь нормально, он окружен понятными ему людьми на фоне достаточно приличных бытовых условий: туалет, баня раз в неделю, белье меняют. В принципе, для тех, кто заезжает не в первый раз, тюрьма является достаточно комфортным местом. Она однозначно не пугает тех, кто знает, что это такое. Да, это ограничение свободы, но не более того.

В общем, это 100% не путь решения. Нужно совсем другими путями идти. Нужно эту молодежь в школе отслеживать, поддерживать ее, искать ей стимул в жизни. И самое ужасное, что эти молодые люди, которые заезжают по статье 2.2.8 получают сроки 8-11 лет, то есть у них полностью искореженная жизнь. И это за то что они, не осознавая, могут продать грамм какого-то наркотика. Продажа идет через сайты, а они ходят ямки копают и закапывают. Они играют в квест, как привыкли это делать в компьютере, и не осознают всей меры ответственности. И когда «заезжают», и судья им говорит: десять лет строгого режима, – это, конечно, торба.

В стране, где демографическая яма сумасшедшая, где ожидаемая убыль населения до 800 тысяч человек в год (по итогам 2017 года минус 134 тысячи), страна себе позволят 700.000 зеков держать в тюрьмах. Это неправильно. Я читал статистику: в Финляндии сидит 50 человек на 10 тысяч населения, а в России 400 человек. Больше только в Америке – там 700. А вся Европа 100-150.

Самое обидное, что это не путь к исправлению, это путь в никуда.

– К чему еще доступ у обвиняемых?

– Есть бабушка-библиотекарь, которая не системно, не регулярно, но приходит с литературой. Набор книг у нее абсолютно хаотичный, приносит не то, что попросишь, а то, что у нее на момент посещения есть с собой. Лескова почитал, Саймака перечитал, Чехова, Толстого, Стивенсона для себя открыл. Кучу книг. И кучу своих книг, которые каким-то образом здесь появляются.

Телевизоры есть во многих камерах. Но ими обеспечивает не администрация. Когда-то тем или иным образом эти телевизоры в камерах появились. Компьютеров, телефонов и интернета, конечно же, нет.

Арестанты чистоплотны. Многие камеры убираются каждый день, это инициатива самих заключенных, никто их к такому не принуждает. Они стирают в камерах, вывешивают белье, моют полы и, насколько я наблюдаю, достаточно аккуратны. По здешним понятиям, чистота приветствуется. Не очень правильно, когда человек запущен в плане одежды, своих личных вещей. Ему на это могут указать, подсказать, что нужно быть почистоплотнее. Не в виде агрессии, а именно подсказать. Старые опытные зеки, которые пользуются авторитетом, доброжелательны, и учат молодежь правилам поведения, доносят определенные жизненные ценности: как нужно жить, чтобы это было максимально не конфликтно. Правила эти достаточно разумны, они не чрезмерны.

Очень небольшое количество сидящих на СИЗО занимаются спортом, физкультурой. Это 3-5%, не более того. Делают они это либо в камерах либо наверху во двориках, где в небольшом количестве есть брусья и турники.

Еще один немаловажный момент: для тюрьмы характерны ночные бдения. Процентов 80-90 днем спят, а вся жизнь происходит ночью. Это происходит силу того, что нечем заниматься, в течение дня не устаешь, и естественным образом режим сползает. Я по себе заметил, сам с собой борюсь и принципиально веду дневной образ жизни, но съехать на ночной очень просто. С утра встал, покушал, опять лег спать и так потом переезжаешь на этот режим. Я себя заставляю, и мне это дается определенными усилиями: жить так, чтобы ночью спать, а днем бодрствовать.

– Есть связь с внешним миром. Например, встречи с родственниками…

– Никаких встреч нет. По закону они могут быть, но только через разрешение следователя или судьи, если ты уже под судом. Но это практически нереально. В моем случае, это только через письма. Мне их тоже приносят с печатью «Проверено».

Еще я выписываю периодику, наверное, единственный из всех: «КоммерсантЪ», «Независимую газету», «Собеседник» и «Дискавери». И с огромным удовольствием читаю. Мне это очень важно, потому что то, что показывали по телевизору (а я полгода сидел без него и когда он появился, не знал радоваться мне или огорчаться) полностью мне убило мозг. Это нельзя смотреть без последствий для своего сознания. Если печатная пресса более трезво оценивает события, дает более взвешенные оценки, то сложно себе представить, на какую группу населения рассчитано телевидение, там очень некорректная подача информации. Арестанты же очень любят смотреть «Дом-2», «Военную тайну» и «Тайну Чапман». Это рейтинг популярности среди зеков. Спорт практически никто не смотрит.

Еще читаю местную феодосийскую прессу. Меня тронули две вещи. Смерть Андрея Корнилецкого, светлого человека и активного горожанина. Андрей был лицом нашего города как экскурсовод, и многие приезжие воспринимали наш город через его подачу. И 10 миллионов, на которые администрация планировала купить автомобили. Я бы на эти деньги купил хороших духовых инструментов музыкальной школе, чтобы создать городской духовой оркестр, а также светильников, чтобы осветить пешеходные части двух наших улиц: Симферопольского шоссе (от интерната до фабрики игрушек) и Крымской (от Гарнаева до Кампари). И я очень жалел, что не мог подсказать эти идеи.

– Чем еще удается заниматься в течение дня

– Своим делом, или как тут говорят, делюгой. Тех, кто занимается активно своей защитой, единицы. В основном даже те, кто много сидел, не вникают в суть своих обвинений. Тотально процветает жигловщина. Помнишь, когда в фильме Жиглов засунул кошелек в карман Кирпичу. Подавляющее большинство сидит, так или иначе, за дело. Но методы, которыми пользуются правоохранители, у меня четко оставляют впечатление жигловщины. Я с интересом читаю попадающиеся мне на глаза материалы уголовных дел нынешних соседей. И я, конечно, вижу, что некомпетентность арестантов и немотивированность их защиты на определенную борьбу приводят к тому, что у нас практически нет оправдательных приговоров. Все «виноватые» и все «заезжают».

В целом же персонал ИВС абсолютно нормальный. Никто не зверствует, не лютует, не ведет себя по отношению к зекам высокомерно, никто не унижает, отношения среди арестантов, спецконтингента и дежурных, коридорных, инспекторов носят достаточно доброжелательный характер. Не агрессивный. И это в обе стороны, как со стороны сотрудников ИВС, так со стороны заключенных под стражу. Нормальные отношения. И ведь тоже не позавидуешь тем, кто всю жизнь проводит в этих стенах, только по ту сторону. Я шучу, говорю коридорному: «Для тебя и для меня только одна разница, мы дверь в разную сторону открываем, я от себя, а ты на себя». Работа не самая лучшая, не самая оплачиваемая. Ведут себя нормально, никаких претензий нет.

– Как с питанием в СИЗО?

– Здесь питание плохое. Очень однообразное и крайне неполноценное. Если ты ни откуда не получаешь дополнительного питания, то, может, выжить и можно, но это будет гарантированный авитаминоз. А вот в ИВС Керчи кормят замечательно, такое же питание в тамошней больнице: и качество и блюда, мне очень нравится. На лагерях, абсолютно все отмечают, хорошо кормят зеков.

– И все же каков усредненный рацион?

– На утро каша со следами молока.

На ужин неизменный бигос, есть такое польское блюдо. Это отварная капуста с отварной картошкой, целой и не резанной. И пока эти овощи свежие, урожая этого года, я ем с удовольствием, потому что это овощи и с позиции пищеварения и всего прочего, как врач, понимаю, что это замечательная диетическая пища. А по мере приближения к весне мало того, что свойства, но и внешний вид портится… Полугнилое и выглядит очень-очень грустно, практически не съедобно. И к этому дают рыбные котлеты, которые где-то в каких-то зонах готовят из полуфабрикетов, либо небольшой кусочек жареной селедки.

В обед – супчик из капусты с чем-нибудь. Бывает, один или два раза в неделю, дают суп с гречкой. Или с горохом. Это уже конечно, роскошь, великолепно. А бывает месяцами что-то вроде борща, на фоне которого суп с гречкой или с горохом – это супер блюдо. Следы мяса в блюдах присутствуют в виде мышечных волокон.

Мы здесь едим хлеб, основная задача которого не дать возможность арестантам сделать самогон. В этот хлеб, видимо, добавляют соду и другие ингридиенты, которые препятствуют процессу брожения. Соответственны и вкусовые качества этого хлеба.

– Чем занимают себя арестанты, кроме телевизора или общения? Игры?

– Карточные игры среди заключенных официально запрещены, но при этом, понятно, что.… А что касается официально разрешенных игр – это нарды, шахматы, домино. Я в длинные нарды играю, почти каждый день. И в шутку говорю своим сокамерникам: «Пойдемте тренировку моей будущей таксисткой жизни проводить. Я научусь хорошо играть в нарды, и это будет моим пропуском в таксисты».

– То есть ряд стереотипов у тебя разрушился?

– Конечно. Образ тюрьмы культивируется значительно более неприглядный, агрессивный и страшный. Пугающий. А жизнь всегда вносит коррективы: везде люди, и здесь этот принцип срабатывает на 100%.

Кстати, надо мной зеки постоянно подтрунивали, говорили: «Вот Улюкаев – это правильный чиновник, сидит на домашнем аресте и дважды в день гуляет. Ты, видимо, был не такой уважаемый, раз в тюрьме сидишь».

– Теперь о твоем деле непосредственно. Ожидал ли ты такой приговор? На что сам рассчитывал?

– Находясь здесь 2,5 года и наблюдая десятки-сотни людей, которые на моих глазах получили приговоры, у меня сложилось однозначное и четкое понимание того, как работает система. В России 0,36% оправдательных приговоров. То есть из двух тысяч оправдывают семерых человек.

У меня не было никаких иллюзий, что судебное разбирательство будет справедливым, честным, законным, учитывая детальную внимательность к моему делу со стороны сотрудников ФСБ, сопровождавших мое дело вплоть до вынесения приговора, и, думаю, сопровождают сейчас. Мои ожидания и были где-то вокруг того срока, который я получил. Я понимал четко, что я буду осужден. И в рамках осуждения, минимальный срок, который предполагает моя статья, составляет восемь лет. Вот их мне и дали. Притом была практика Улюкаева, Белых, мэра Керчи – им всем дали восемь лет, и понятно, что такая планочка и была отбита для подобного рода коррупционных дел. Принципиальное отличие от всех вышеперечисленных чиновников в том, что их взяли с деньгами, то есть они получили взятку. В моем случае, мало того, что я не виновен, и я не признаю вину, никаких денег у меня не было и быть не могло. И свидетель по этому делу один единственный – это Макаров.

Я, конечно, допускал возможность, что рассыпятся все эти нелепые дела по поводу бани, куда возили бабушек, инвалида, которому оплачивали квартиру, и полумиллиона, которые предприниматель Аванесян внес на проведение фестиваля «Барабулька». Но за бабушек мне дали год, за Аванесяня, который сделал официальный платеж в администрацию, мне дали полтора года. Но суммарно все равно восемь лет.

– Твои ожидания от апелляции?

– Не хотелось бы программировать отрицательный результат… Я убежден в одном: апелляция меня не оправдывает, но в то же время, если хотя бы частично апелляция признает мои неопровержимые доводы, то это закончится отменой приговора. Это не означает, что меня выпустят на свободу, но это означает, что дело должны вернуть либо прокурору, либо в суд первой инстанции – в Керчь. Если этого не случится в апелляции, то я убежден, что это случится на уровне кассации. Потому что есть громадное количество вещей в моем деле, на которые судья просто закрыл глаза. Я высвечиваю факты, а он их просто игнорирует. И рано или поздно я добьюсь, чтобы суды были вынуждены признать неопровержимые факты, которые есть в моем деле. Эти факты говорят, как минимум о моей невиновности, как максимум о провокационных действиях со стороны сотрудников ФСБ и Лукичева.

Моя тактическая мечта: Макаров, дающий показания в апелляционном суде. Даже Сечин приехал давать показания по Улюкаеву. Мне тоже хотелось видеть основного свидетеля говорящим, смотрящим мне в глаза.

– Наиболее яркие факты?

– В апелляции ты можешь говорить только о тех вещах, которые уже звучали в суде первой инстанции. Очень важный момент: Лукичев и оперативный сотрудник ФСБ Эдуард Самойлов убеждали всех, что познакомились 13 ноября, когда Лукичев впервые постучался в здание ФСБ Феодосии и якобы пришел с заявлением. А мне с помощью биллинга (информации о телефонных соединениях) удалось доказать, что задолго до 13 ноября они постоянно друг с другом созванивались, и обменивались смс-сообщениями. И вообще, согласно материалам уголовного дела, в отношении меня оперативно-розыскные мероприятия со стороны сотрудников ФСБ велись с 3 марта 2015 года, а задержали меня 21 декабря. То есть они велись шесть месяцев и 15 дней. А потом по версии следствия оказалось, что только 13 ноября Лукичев впервые обратился. Они не ожидали, что мы вскроем эти документы.

Второй довод: с помощью того же биллинга, которые показывает, где находился телефон звонящего человека, выяснилось что 13 ноября Лукичев находился в зоне действия базовых станций, которые располагаются по адресу Гарнаева, 67А и переулок Танкистов, 3. И Лукичев не приближался ближе, чем на три километра к зданию ФСБ Феодосии на Кирова, 13. При этом Лукичев звонил каждые пять минут, но все эти звонки показывали, что он безвылазно находился в своем офисе на Крымской. А сотрудники ФСБ утверждают, что с девяти утра до часа дня он провел у них, сидел, писал заявления.

Точно также 20 декабря 2015 года, когда якобы Лукичев поехал в Симферополь и передал заявление в Следственный комитет и был там опрошен следователем, а оказалось согласно биллингу, что в этот день Лукичев не покидал Феодосии.

Есть вопрос по переносу суда в Керчь. Абсолютно понятна мотивация: чтобы горожане, которые бы в силу любопытства однозначно ходили бы на мой процесс, не стали свидетелями озвученных мной доказательств, и у них не сложилось свое мнение по моему делу. А этого никто не хотел. Те, кто меня судил, чувствовали слабость своей позиции, не хотели общественного резонанса. Перенос суда – процедура абсолютно незаконная и в ближайшее время я буду подавать жалобу в Европейский суд по правам человека.

Все диски, которые, якобы, записывались ФСБ в результате походов Лукичева с диктофоном, неоднократно перезаписывались, хотя сотрудник ФСБ Самойлов это отрицает. Но выяснилось, что был монтаж, было неоднократное редактирование этих записей. Доказать это оказалось элементарно: когда вставляли диск в дисковод и смотрели даты создания файла и изменения, выяснялось что между этими датами прошла неделя, десять дней, месяц.

И еще масса аспектов, несоответствий, лжи со стороны Лукичева, которую мы доказательно раскрыли и показали.

Также вопрос по пыткам. От меня хотели добиться самооговора, потому что все понимали, что дело липовое, дутое и пытались любыми путями добиться признания от меня.

– Есть ли какие-то подвижки по заявлениям о примененным к тебе пыткам?

– Наверное, это беспрецедентно: я получил семь отказов. Это означает, что шесть раз я разбивал, что доводы следователя о том, что я сообщаю недостоверную информацию. И следователь, отказывая в возбуждении уголовного дела, тоже допускает массу нарушений. В июне вышло седьмое постановление об отказе. Сейчас я занимаюсь тем, что оспариваю и это постановление.

Хотя военный следователь следственного комитета, который впервые счел со мной пообщаться спустя полтора года, проводя проверку, посмотрел на меня скучающим видом и сказал мне прямым текстом: «Вы же понимаете, что вы ничего не добьетесь. И когда вас осудят, все это потеряет свою актуальность. Хотите – пишите». Никто не заинтересован в этом расследовании и никто не будет прилагать никаких усилий, чтобы увидеть очевидные вещи. Системе это не нужно.

Самое главное, мне хватило мозгов и смелости в первый день после применения ко мне пыток вызвать скорую помощь в ИВС и зафиксировать их следы. От меня, видимо, не ожидали такой прыти, они, наверное, видели во мне бесхребетного интеллигентного парня, которому не хватит духа этого сделать, и который абсолютно подавлен, деморализован. А мне хватило и духа и твердомыслия. И теперь это та вещь, которая поперек горла.

– После оправдательного приговора, твои первые действия на свободе и чем вообще планируешь заниматься?

– В первые дни я называл свой арест «заточением памяти Жанны Фриске», потому что ей сорок лет, а она, бедная, умерла. У нее все было, и она умерла. А мне чего жаловаться на жизнь: я еще живой, молодой, здоровый, у меня все впереди.

Если говорить о тактических планах, то мне хочется в лес. Я очень хочу пойти с ночевкой или двумя в лес, причем вне зависимости от погоды. Проведя два года в закрытых помещениях, стенах, машинах, мне очень хочется на природу в Крыму. Представляю, что пошел в малый каньон Крыма. Обязательно своими руками хочется сделать плов на костре, который я всегда с большим удовольствием делал. И хочется в баню – попариться часа три-четыре.

А если говорить о стратегических, то планов себе не строю, найду себя. Куча энергии, куча идей. В этом плане я вообще за себя не переживаю.

И еще я сделал для себя вывод: нужно было гораздо больше внимания уделять семье и близким. Так я себе на листике писал: себе и близким больше внимания, к людям на стороне терпимее, к врагам беспощаднее, а к подчиненным требовательнее. Вот какие бы произошли у меня перемены после того, как я бы вышел. Я тоже знаю о громадном количестве комментариев под статьями про меня, я на этом вообще ни фиксирую внимание. Я благодарен тем десяткам и сотням людей, приятелей и близких, горожан, которые не отвернулись в этой ситуации и поддерживают меня. Я вижу плюсы, я не вижу минусов. Я вижу, не сколько я потерял, а сколько я приобрел. Все равно, спасибо, масса людей, которые относятся ко мне нормально.